НЕНАПИСАННЫЕ МЕМУАРЫ

 

 «НЕНАПИСАННЫЕ МЕМУАРЫ»

 

В январе 1996 года Саре ханым исполнилось 90 лет. Юбилей был торжественно отпразднован в Театре оперы и балета им. М.Ф.Ахундова. Юбиляра тепло поздравил Президент Республики Гейдар Алиевич Алиев. Накануне во всех газетах был опубликован его Указ о награждении Сары ханым орденом Славы. Было много речей, поздравлений, пожеланий здоровья, творческих успехов. За главным торжеством последовали приглашения на другие. И многие спрашивали Сару ханым, собирается ли она писать воспоминания. А Гейдар Алиевич, поздравляя ее, прямо сказал: «Сара ханым, Вы прожили такую интересную жизнь! Мы ждем Ваших мемуаров!».

Как-то, через несколько месяцев после юбилея, я поинтересовался у нее, как идет работа над мемуарами. Она посмотрела на меня без улыбки, что с ней случалось не часто, каким-то не то, чтобы печальным, а очень серьезным взглядом и сказала:

- Вы знаете, я, наверное, не буду ничего писать. У меня была очень тяжелая жизнь. Я теряла близких мне людей, я столько раз сталкивалась с людской черствостью, порой жестокостью, а бывало, и с предательством. И когда я начинаю вспоминать все это, у меня портится настроение, я начинаю заново все переживать, нервничать, у меня поднимается давление… Нет, не буду я ничего писать. Не могу!

Так и остались ненаписанными ее воспоминания. Она любила вспоминать отдельные забавные или интересные случаи из жизни, но в основном из детства; она любила, иногда, повторять понравившийся ей самой рассказ по нескольку раз. При этом она прекрасно помнила, сколько именно раз она его повторила!

- Вы не удивляйтесь, что я Вам рассказываю эту историю в четвертый раз. Просто я получаю удовольствие, рассказывая Вам об этом.

Некоторые из этих историй я записал, как мог, и предлагаю их Вашему вниманию. Записи эти делались в последний год жизни Сары ханым, когда она болела и уже не вставала с постели, и я постарался сохранить тот порядок, в котором она рассказывала мне эти истории.

 

Р.С.Ашурли

 

 

 

Лучшие годы моей жизни — это те, которые прошли в Стамбуле, в Турции. Жизнь текла спокойно, размеренно, и, главное, никому ни до кого не было дела. Никто не интересовался тем, кто мы такие, зачем приехали и почему, как живем и на что. Люди относились к нам спокойно и доброжелательно.

В Турции отец отдал меня в одно из лучших учебных заведений Стамбула — французский коллeж Жанны д`Арк. Отдал не без колебаний. И не потому, что плата за обучение в этом престижном коллеже была очень высокой — будучи сам человеком образованным и высоко ценившим в людях образованность и широту кругозора (равно как и трудолюбие), он никогда не жалел денег на образование детей.

Его смущало другое — коллеж находился под патронатом одного из католических монашеских орденов, и он, правоверный мусульманин, опасался, как бы дочь не стала вероотступницей. Но мне так хотелось учиться, так хотелось получить европейское образование, что отец уступил (правда после того, как получил заверения от руководства коллежа, что духовные дисциплины не являются обязательными для иноверцев, и что я могу их не посещать). Впрочем на ежедневных молитвах я присутствовала и, даже не произнося их сама, через некоторое время знала их все наизусть, а многие помню и по сей день.

Все занятия в коллеже, разумеется, велись на французском, и я так полюбила этот язык (добавим, — и так в совершенстве овладела им), что до сих пор помню те стихи, которые мы там учили наизусть (и Сара ханым, демонстрируя не только великолепное знание языка, но и завидную память — это в ее то 94 года!, читает на французском стихи, кажется Корнеля). А приходивший в прошлом году один француз поражался тому, как свободно я говорю по-французски.

Отношение ко мне в коллеже было доброжелательным, но в то же время весьма строгим. Требования к воспитанницам, к их учебе вообще были очень высоки, достаточно сказать, что занятия продолжались (с перерывом на обед) с восьми утра до пяти часов дня. Домой мы уходили только вечером. Кормили нас хорошо, вкусно (французская кухня!), но без излишеств.

Кстати, о французской кухне. Как-то в 1912, не то в 1913 году, мы, дети, были с мамой в Австрии, точнее в Австро-Венгрии, как она тогда называлась. Мама страдала астмой и отец каждый год отправлял ее на курорт то в Германию, в Бад-Наухайм, то в Австрию. Целительный горный воздух, прекрасные, радующие глаз пейзажи Центральной Европы, аккуратные, ухоженные немецкие городки с их, как будто игрушечными домиками — все это оставило в наших детских душах (мне не было еще и десяти, а сестры и брат были совсем маленькими) яркие и неизгладимые, почти сказочные впечатления. Но немецкая кухня нам, привыкшим к таким блюдам, как кюфта-бозбаш, долма или столь любимый дядей Али беком плов, казалась пресной и невкусной.

И вот мама как-то отправилась с нами во французский ресторан. Не успели мы рассесться за столом, как солидно-почтительный кельнер уже протягивал маме роскошное меню в сафьяновом или из какой-то другой, но тоже дорогой кожи, переплете с тисненным золотыми буквами названием ресторана. Но мама, в то время еще не очень хорошо владевшая немецким (хотя ресторан и был французским, меню все же было на немецком), не стала разбираться в готических загогулинах, а выбрала наугад первое попавшееся блюдо.

Через некоторое время подали обед. На блюде лежали украшенные зеленью и лимоном куски какого-то очень нежного на вид и очень светлого мяса, немного напоминавшего курятину. “Что это? “ — спросила мама, показывая на блюдо. Монументально-величественный кельнер торжественно произнес: “Сегодня день рождения Его Императорского Величества Государя Императора Франца-Иосифа, и во всех ресторанах подаются только самые лучшие деликатесы!”. “И все же, что это за мясо?" — повторила мама свой вопрос, видимо каким-то шестым чувством чувствуя или подозревая подвох. Монументальный кельнер принял еще более величественный вид и еще более торжественно произнес, даже не произнес, а возвестил, как гофмейстер на королевском балу возвещает появление монарха: “Это самые лучшие лягушачьи окорочка в Австрийской империи, мадам! Только сегодня из Франции!”. Побледневшая мама поднялась со своего места и быстрыми шагами направилась к выходу. Позднее бедная мама рассказывала “Конечно бывало со мной и раньше, что меня тошнило, но так плохо еще никогда не было!” Вот такая история с французской кухней.

В 1914 году, накануне мировой войны, мы в очередной раз приехали в Германию и там, однажды, я попала на концерт какого-то скрипача, фамилии его я не помню, помню только, что он был чех. Я уже училась дома игре на фортепиано и очень любила музыку. Мне так понравилась игра этого скрипача, что в антракте я попросила у мамы денег и вместе с гувернанткой купила цветы — большой букет алых роз. Когда же после концерта я вручила ему этот букет, он поцеловал мне руку, как взрослой барышне. Я была страшно польщена, мне тогда было всего девять лет и я очень гордилась тем, что со мной уже обращаются, как со взрослой.

В том же сезоне на этом курорте проводился среди детей (девочек 9 - 14 лет) конкурс красоты, прообраз нынешних конкурсов всяких “мисс”. Первое место на нем заняла одна румынка, третье еврейка, а второе место досталось мне - такой вот «интернационал»! Надо ли говорить, как я была горда этим званием. Меня так и называли потом “Ашурбековская красавица”.

Моя гувернантка, Паулина Вильгельмовна, по национальности была немка из обрусевших. Она готовила меня к поступлению в гимназию и, в частности, обучала русскому языку. И немецкий язык я выучила с ней, а также благодаря этим ежегодным поездкам на курорт в Германию. В санаторий, где мама проходила курс лечения, с детьми не пускали, и мама отдавала меня в специальный детский пансион — санаторий профессора Мюллера. Все общение, все разговоры в нем, естественно, велись по-немецки. Таким образом, за несколько сезонов, что мы провели в Германии, я так овладела немецким, что говорила на нем вполне свободно.

Что же касается моей гувернантки, то она была очень строгой и даже вредной, и часто жаловалась на меня маме, расчитывая, видимо, что мне от мамы потом здорово достанется. Однако, мама моя, выслушивала все ее жалобы с непроницаемым лицом, а затем, отпустив ее, крепко меня обнимала, целовала и дарила какой-нибудь подарок — то сережки, то колечко, то еще что-нибудь, наверное, чтобы компенсировать мне моральный ущерб от гувернанткиных “доносов”. Мама вообще меня очень любила, может быть потому, что я была первым ребенком? — не знаю. Но я не помню случая, чтобы она хоть раз сказала мне грубое слово, не говоря уже о том, чтобы накричать на меня, как это, увы, часто бывает сейчас (да, впрочем, и тогда бывало) во многих семьях.

 

Мой отец, Бала бек был, что называется, «деловой человек», он очень серьезно относился к своему, как сейчас говорят, бизнесу. Он был одним из немногих Ашурбековых, кто не сдавал свои нефтяные участки Нобелю, Ротшильду или кому-либо еще, а занимался нефтяным делом сам. Пропадал целыми днями то на промыслах, то в банке, то с компаньонами. Нет-нет, не подумайте, он очень любил нашу маму и нас, детей, был и заботлив, и щедр на подарки, но дело было для него всегда на первом месте.

Дядя же Али бек (старший брат Бала бека) был большой любитель пожить в свое удовольствие. Был он человеком веселым, любил общество, шумные застолья, любил и хорошо поесть. И, хотя он был старше отца, он предоставлял, в основном, отцу заниматься делами, и в тагиевском банке, где они были компаньонами, и в нефтяной фирме «Бр. Али бек и Бала бек Ашурбековы», больше предпочитая «представительские» функции.

Дядя Али бек был женат на своей двоюродной сестре Мешади ханым Аслан бек кызы Ашурбековой. Детей у них не было. Но у Мешади ханым был брат Керим бек, довольно несобранный и ленивый мальчишка. Когда мы с мамой отдыхали в Германии, мне приходилось все время быть для него переводчиком, хотя он был на несколько лет старше меня, так как он не знал ни слова по немецки и, главное, не хотел учиться. Впрочем Мешади ханум в этом отношении не отличалась от младшего брата. Не зная немецкого, она, заходя в магазин, молча показывала на понравившуюся ей вещь, а затем так же молча протягивала продавцу или продавщице свой бумажник, туго набитый деньгами (дядя тоже был человеком щедрым), предоставляя им самим определить, сколько оттуда надо взять.

Брак их, однако, был недолгим. Мешади ханым разошлась с дядей и вышла за Наджафа Амирасланова, тоже сабунчинца и тоже нефтепромышленника. Дядя его и прежде недолюбливал, а после этого тот стал его злейшим врагом.

Али бек с матерью, Туту ханым (кстати они с Бала беком так и звали мать “Туту”) жили на третьем этаже, но обедать он спускался к нам на второй. Дядя вообще любил поесть, особено плов, другую еду он не признавал, ворчал недовольно, что мол не бекская это еда, когда ему подавали на обед что-либо другое. Бабушка вначале готовила сама (а готовила она очень хорошо), но потом оказалось, что для престижа нам необходимо иметь собственного повара и тогда отец нашел хорошего повара. Звали его Али Рза, родом он был из Дагестана. До того он служил поваром у Г.З.А.Тагиева. Тот однажды пожаловался отцу, что его повар обходится ему слишком дорого, требует высокое жалованье – «он меня скоро разорит!». Отец, знавший искусство этого повара не понаслышке — он частенько бывал у Тагиева в гостях и мог оценить кулинарное мастерство Али Рзы по достоинству, тут же сказал: “А ты давай его мне! Пусть мне будет хуже”. С тех пор Али Рза с помогавшим ему сыном поселился у нас. Помимо того, что он готовил массу различных блюд восточной и европейской кухни, он был еще и великолепным кондитером. Я до сих пор помню его прекрасные торты и пирожные, не говоря уже о восточных сладостях. Он жил у нас до 1918 года, а когда начались известные события – бежал в Дагестан.

А летом 1920 года и нам пришлось покинуть Баку. Но в Стамбуле, где мы обосновались, отец не мог найти себе подходящего занятия. Свои капиталы он вывезти уже не успел и все досталось большевикам. Приходилось продавать мамины драгоценности и на эти деньги мы жили. К счастью драгоценностей у мамы было немало, — отец очень любил ее и никогда не жалел денег на то, чтобы сделать ей подарок: серьги, кольца, браслеты и т. п. Я помню огромный бриллиант, голубой алмаз, уж не знаю, сколько в нем было карат, но очень большой. Однако всего этого хватило лишь на пять лет. Хорошо хоть, что маме удалось вывезти эти драгоценности. Иная судьба постигла дочь Асадуллаева.

Асадуллаевы получили разрешение на выезд примерно в то же время, что и мы. Чекисты знали, что богатства у этой семьи большие и они непременно попытаются их вывезти. Но как? И вот ЧК подослало к дочери Асадуллаева молодого симпатичного агента, который очень ловко сыграл роль влюбленного, сумел очаровать девушку, влюбить ее в себя и войти к ней в полное доверие. Когда подошло время отъезда этот молодой человек, изображая муки от предстоящей разлуки, с деланным сочувствием посетовал, что его любимой трудно придется за границей, так как ни денег, ни драгоценностей им вывезти не разрешат, на что “возлюбленная”, желая успокоить своего, как она надеялась, будущего жениха, по секрету рассказала ему, что все свое состояние они успели обратить в бриллианты, которые зашили в пояс бабушки. Не станут же чекисты ощупывать старую женщину! Как же, не станут! Только этого им и надо было. Пояс у бабушки конфисковали прямо на вокзале, за несколько минут до отхода поезда.

“Камушки” оказались превосходными — крупные, чистой воды, великолепной огранки. Вместе с другими ценностями, хранившимися в бакинских банках (многие состоятельные бакинцы хранили в банках свое золото и драгоценности, Баку в этом отношении был одним из богатейших городов Российской империи) и конфискованными большевиками, они составили достояние новой власти (куда потом уходили эти драгоценности стало известно лишь недавно).

 

Моя мама была на три года младше моего отца. А поженились они так. Мой дед, Теймур бек Ашурбеков, отдыхал в Кисловодске и там, в парке познакомился с Ага Поладом Султановым, состоятельным купцом из Тифлиса, позднее, когда мой дед был у него в гостях, в Тифлисе, он увидел во дворе девочку лет двенадцати - тринадцати, которая ему очень понравилась, и он тут же сказал Ага Поладу: «Бу мянимдир!» (“Эта — моя!”), имея в виду женить на ней своего сына.

Вообще же, Султановы родом из Шемахи. Мамин дядя Абдул Халыг (родной брат Ага Полада) все сокрушался: как же так, ты ни разу не была на земле своих предков! А я, представьте себе, действительно, так ни разу и не побывала в Шемахе.

 

Мой дед, Теймур бек, как и все сельские жители, считал, что богатство человека измеряется количеством земли, которой он владеет, поскольку именно от этого зависит, сколько хлеба он может собрать, а хлеб, как известно, это главное богатство. Поэтому он, по возможности, скупал земельные участки в дополнение к собственным и сеял на них хлеб. И когда однажды, на его земле вместо хлеба, который должен был вырасти, вдруг забил нефтяной фонтан, и кто-то из друзей сказал: “Ну, Теймур бек, теперь ты стал миллионером!”, он поначалу и не понял, почему он должен радоваться этому черному фонтану, запачкавшему все вокруг, загубившему нежно-зеленые всходы пшеницы. Но потом забил другой фонтан, третий. И дед понял, что такое нефть и как она превращается в золото.

На книжном шкафу стоит в тонкой металлической рамке фотография Теймур бека – увеличенная копия с оргинала, которую сделал для Сары ханым Фуад Ахундов – единственный из журналистов, которому она позволила вынести фотографию из дома (однажды кто-то из журналистов потерял старую фотографию, полученную им под клятвенное обещание вернуть ее на следующий день, и с тех пор ни одному корреспонденту фотографии не выдавались; то же правило распространялось и на книги из библиотеки Сары ханым). С фотографии глядит пожилой, но осанистый еще мужчина в папахе, с благообразной белоснежной бородой и умным, проницательным взглядом из-под нависших седеющих бровей. От него ли позаимствовала Сара ханым этот взгляд, смотрящий не на тебя, а внутрь тебя, иногда даже за тебя, не сквозь, а именно «за», как будто там за тобой есть нечто, доступное только этому взгляду? Или это свойство очень пожилых людей, очень многое и многих повидавших на своем веку, да и то не всех, а только некоторых?

Мой дед, когда разбогател на нефти, раздал почти все свои стада односельчанам. Он, видимо, считал, что раз Аллах послал ему такое богатство, он должен помочь неимущим. И он помогал беднякам, жертвовал крупные суммы на строительство школы и больницы в селении Сабунчи. Дед вообще был человеком щедрым. И еще он был человеком набожным, настоящим правоверным мусульманином. Перед смертью он завещал похоронить его в Кербеле, священном для мусульман-шиитов городе. И Туту ханым исполнила его волю – в сопровождении сорока паломников она отправилась в Ирак, в Кербелу и там похоронила его в священной земле. Над могилой покойного мужа она построила небольшую мечеть и наняла моллу, который каждый день читал молитвы над прахом покойного.

 

Курбан байрам. Моя мама каждый год к этому празднику вышивала новую скатерть. Она вообще была хорошей рукодельницей и очень любила это занятие. Вот, посмотрите! – И Сара ханым показывает рукой на вложеный между стеклянными створками буфета кусок темно-бордового бархата, на котором золотой нитью вышито имя Аллаха, его Пророка Мухаммада, а также святых имамов Али, Хасана и Хусейна.

А еще она вышивала шелком и бисером. И бабушка моя, Туту ханым, тоже была рукодельницей.

 

Туту ханым держала женщину, которая занималась только выпечкой хлеба («чёряк биширян арвад»). Хлеб у нее получался великолепный – пышный, белоснежный. Она у нас жила, пока не пришли они... «Большевики, что-ли?» спрашиваю я. Она молчит несколько секунд, потом продолжает: мы тогда не поняли, что все изменилось, мы еще были детьми, а мама – она сразу все поняла.

Понял это, видимо, и отец, и Ашурбековы стали срочно готовиться к отъезду за границу. Куда ехать, вопрос не стоял – самой подходящей страной была Турция, но как туда попасть? Помог им с отъездом Нариман Нариманов, выдав разрешение на поездку в Грузию (там еще не была установлена советская власть).

Выехать в Турцию нам помог Нариман Нариманов, приходившийся двоюродным братом моей тифлисской бабушке Фатме Нисе ханым. Добирались мы долго, сначала поездом до Тифлиса, оттуда в Батум, а там сели на пароход и морем до Трапезунда. В пути нас застал жестокий шторм. Откуда-то налетел ураганный ветер, небо почернело, волны поднялись огромные, высотой с дом. Старенькое суденышко трещало по всем швам и, казалось, вот-вот развалится и нас поглотит пучина. Я испугалась страшно. Мне казалось, что мы все сейчас погибнем. И тогда я подняла руки вот так – и Сара ханым показывает, как – и взмолилась: «О великий Аллах! Не дай нам погибнуть! Сделай так, чтобы эта буря прекратилась!». И вы представляете себе – тут же, сразу ветер стих, как будто и не бушевал только что. Море потихоньку успокоилось и мы благополучно добрались до Трапезунда.

Некоторое время мы жили в Трабзоне (Сара ханым называет этот город то по-русски, то по-турецки). Там же обосновался и Насрулла бек с семьей, женой и двумя дочерьми – Алией и Асией. Характер у Насруллы бека был крутой, он и на жену мог руку поднять, единственным человеком в семье, с которым он считался, была старшая дочь Алия.

Алия, дочка Насрулла бека, работала на почте. Они приехали в Турцию почти в одно время с нами и в Трабзоне приходили к нам. Насрулла бек отдал дочерей в турецкую школу или лицей, который они и окончили. Меня отец тоже вначале отдал в такую школу. В первый же день учитель дал мне Коран и сказал: «читай!». А я тогда не знала арабского, только русский, французский и немецкий, кроме своего родного, разумеется. Я не смогла прочитать ни строчки и учитель поставил мне двойку. А другие ученицы, все как одна в черных шифоновых платках, стали укоризненно покачивать головами: «ай-яй-яй! Как можно не уметь читать Коран?». Я, естественно, расплакалась и пришла домой в слезах. Когда же отец спросил меня, что случилось, я сказала ему, что больше не пойду в эту школу. «Но что же делать? Русской гимназии здесь нет, а образование получить надо!». А я к тому времени уже знала, что в Стамбуле есть французский коллеж, и стала просить отца, чтобы он отдал меня туда. Отец вообще не был скупым человеком, а когда дело касалось образования, тем более и, хотя плата за обучение в этом коллеже была очень высокой, он отдал не только меня, но и сестер – Ситару и Марьям во французский коллеж Св. Жанны д’Арк. Брата же он отдал учиться в престижнейший и тоже дорогой “Галатасарай”, в котором обучались дети султана. Правда окончить коллеж успела только я — в 1925 мы вернулись в Баку.

Одной из причин нашего возвращения были письма дяди Али бека. Жил он вдвоем с матерью, своей семьи, как я говорила, у него не было и он был очень привязан к нам и очень без нас скучал. Он писал моему отцу, что жизнь в городе нормализовалась, обстановка спокойная, совсем не то, что в 1920-м, когда его, человека совершенно далекого от политики, арестовали по обвинению в антисоветском заговоре.

Дядя тогда почти целый год провел в одиночке, в камере смертников. Его спасла моя тифлисская бабушка. Она приходилась Нариману Нариманову двоюродной сестрой и, придя к нему, не стала записываться на прием, а буквально ворвалась к нему в кабинет. Выслушав ее Нариманов обещал помочь. Однако сделать это было весьма непросто, Али бека после ареста увезли в Москву и там, приняв за одного из гочи (кажется Башир бека), приговорили к расстрелу. Лишь через год он вышел на свободу, но это был уже другой человек.

Сара ханым показывает фотографию. Маленькое фото размером 5х6 см. С фотографии смотрит старый изможденный человек с седыми волосами и потухшим взглядом. Невозможно поверить, что этот человек и тот холеный вальяжный молодой красавец с довольной улыбкой и живыми веселыми глазами, глядящий с большой, знакомой мне с детства фотографии в золоченой раме, которая висела на стене в ее старой квартире в Шахском переулке, одно и то же лицо. Между этими двумя фотографиями чуть больше десяти лет, но между ними – эпоха!

Старые фотографии… Чуть потертые и чуть пожелтевшие от времени и многочисленых переездов, они как будто переносят нас в ту далекую эпоху. Одна из любимых, о которой Сара ханым часто любила рассказывать, - фотография новогодней елки в доме Ашурбековых.

 

Когда мне было лет 9 или 10 я перед Новым годом сказала отцу: «Я хочу елку!».

– Елку? – переспросил отец и строго посмотрел на меня – Ты что, христианка? Зачем тебе елка?

– Хочу елку! – упрямо повторила я. Что ему было делать! Отец очень любил меня и решил устроить мне праздник.

– Сколько же гостей ты позовешь на праздник? – спросила мама.

– Пятьдесят! – не раздумывая выпалила я. Какие там пятьдесят! Гостей набралось около сотни. Одноклассники из гимназии, соседи, родственники, дети друзей отца… Часть из них запечатлена на этой фотографии.

Я держу в руках старую фотографию, а Сара ханым, постукивая по ней ногтем перечисляет: Вот здесь, внизу, слева направо мой брат Решад, Кац, сын главного бухгалтера фирмы Али-бек и Бала-бек Ашурбековы, Ситара, я, Марьям… А вот это, в верхнем ряду, Ашур бек, рядом его брат Искендер…

Сара ханым замолкает на минуту и поднимает на меня печальный взгляд:

– Мне так жаль бедного Искендера! Это было уже после нашего возвращения из Турции, много позже. У нас во дворе все время крутился какой-то молодой человек довольно неприятной наружности. Все он что-то вынюхивал, высматривал, со всеми заговаривал и с Искендером в том числе. А потом за Искендером пришли. И больше мы его не видели.

Сара ханым молчит еще некоторое время, погруженная в невеселые воспоминания, я тоже молчу, боясь проронить слово. Потом взгляд ее оживает и она продолжает:

– Вот эта высокая дородная женщина – наша няня, Анна Михайловна, немка, из обрусевших, вот это родственница, Амирасланова, это одноклассники брат и сестра, они грузины, а это Кац, еврей, сын папиного главного бухгалтера, а это одна армянка, имени сейчас не помню… Вообще у нас здесь полный «интернационал» – Сара ханым улыбается – шесть национальностей! Шесть! И она начинает загибать пальцы, считая: азербайджанцы, лезгинка, грузины, армянка, русская, еврей… Этот тоже еврей, Лева Ниссенбаум.

Мы с ним познакомились в Германии в Бад Наухайме, куда каждый год приезжали с мамой. Мама моя страдала астмой, видимо бакинский климат ей не подошел после Тбилиси, где она выросла. И папа каждый год отправлял ее на курорт вместе с ее двоюродным братом Али Ашрафом или с родным, Мамед Таги.

Мамед Таги Ага Полад оглы Султанов, родной брат Исмет ханум (у Ага Полада было всего двое детей). Он был врач по профессии, образование получил в Киеве, где учился вместе с Кадырли, будущим министром здравоохранения Азербайджанской ССР. Воевал в I Мировую войну, был награжден двумя Георгиевскими крестами. В 1920-м воевал в Зангезуре, потом бежал в Иран, но позднее вернулся. Был женат на двоюродной сестре Али Сабри (азербайджанский писатель-сентименталист, 1892-1983), имел четверых детей: двух дочерей и двух сыновей, один из которых умер малолетним.

Как рассказывала Марьям ханым, средняя из сестер Сары ханым, в 30-е годы Мамед Таги заведывал каким-то медицинским учреждением в Нахчыване. Однажды, когда больные высказали свое недовольство тем, что им слишком часто на обед дают лобья (фасоль), Мамед Таги сказал им, что лобья очень полезный продукт и что его в больших количествах употребляют в пищу в соседней Грузии, а также в Италии, Германии и других европейских странах. Один из больных, не знавший ни азербайджанского, ни русского языков (он был армянин по национальности) и из всего ответа Мамед Таги понявший только слово “Германия”, тут же донес на него, что тот, якобы, при всех восхвалял Германию, где тогда у власти уже были фашисты.

В те времена такого обвинения было вполне достаточно, чтобы упрятать человека за решетку на многие годы. “Органы” вовсю старались выполнить и перевыполнить план по разоблачению “врагов народа” и дело, несмотря на всю абсурдность и нелепость обвинения, было завершено в кратчайший срок — 8 лет лагерей, таков был приговор суда.

И вот тогда Марьям ханым сделала все, чтобы вызволить дядю из, казалось, безвыходной ситуации. Она какое-то время работала в Верховном суде секретарем, вела протоколы судебных заседаний, но незадолго до описываемых событий вынуждена была уйти оттуда (дочь нефтепромышленника в Верховном суде?! Непорядок!). По роду своей работы в суде она сталкивалась со многими юристами, со многими из них была знакома. И вот, она разыскала, нашла адвоката, одного из тех немногих, кому власти доверяли участвовать в политических процессах, и уж совсем редких, кто, рискуя своим положением, а подчас и свободой, и даже жизнью, делал все, что мог, чтобы хоть кого-то вытащить из той безжалостной мясорубки, которая перемалывала миллионы и миллионы человеческих жизней, человеческих судеб, человеческих душ.

Фамилия его была Дагиров, по национальности он был лезгин. Молодой, одаренный, очень энергичный (увы, где справедливость на этом свете? — он умер от водянки совсем еще молодым, едва дожив до сорока лет). Что мог он сделать, когда приговор уже вступил в силу? Он решил обжаловать приговор, как основанный на лжесвидетельстве. Как мог человек, не знавший ни русского, ни азербайджанского, утверждать, что обвиняемый при нем хвалил фашистскую Германию? Ведь не по-армянски же говорил Мамед Таги!

Казалось бы, как все просто! Но лишь благодаря тому, что в Москве это дело попало в руки еще одного порядочного человека (к счастью встречались в органах и такие), настоявшего на том, чтобы не возвращать дело в Баку на доследование, а отменить приговор сразу же, за отсутствием факта “преступления”, Мамед Таги был спасен.

На следующий день после того, как стало известно об успехе молодого адвоката, добившегося отмены приговора, десятки людей, родственников арестованных или уже осужденных, обращались к Марьям ханум с одной лишь просьбой — назвать фамилию того адвоката. К сожалению, далеко не все дела имели такой конец, как это.

 

Так вот, этот Лева Нюссенбаум (или Ниссенбаум?) приезжал туда с дедом, богатым старым евреем, кажется ювелиром. Детям не полагалось быть вместе с родителями и нас отдавали в детский пансион, точнее санаторий профессора Мюллера. Уже тогда Лева прекрасно владел азербайджанским. Кстати, вот там, в ящике должна быть вырезка из газеты со статьей о нем, достаньте-ка!

Я достаю слегка пожелтевшую, уже успевшую стать старой газету «Одлар йурду» за 1989 год. Статья называется «Лев Ниссенбаум кимдир?» – «Кто такой Лев Ниссенбаум?». Просматриваю ее.

– Сара ханым, а что, мать у него, оказывается, азербайджанка? Наверное, поэтому он и азербайджанский так хорошо знал.

Сара ханым морщится – Ерунда все это, выдумки корреспондента. Слушайте, я видела его тетю, сестру его матери, когда она приезжала в Бад Наухайм, она совершенно не была похожа на азербайджанку. А мать его умерла, когда он был еще совсем маленьким.

Вы знаете, говорят он принял ислам и взял себе мусульманское имя Мохаммед Асад. А Асад по-арабски означает «лев». Так что он сохранил свое имя.

Смена религии и имени вызвана была, скорее всего, внешними обстоятельствами, а не идейными соображениями. Оставаться евреем в Германии после 1933 было равносильно самоубийству, да и в Италии рисковано. Тогда, по-видимому, скорее всего уже в Италии, и родилась легенда о матери-азербайджанке. Тем более, что Лев-Асад знал азербайджанский язык. Старое правило еврейской диаспоры – знай язык народа, среди которого живешь – мудрый принцип, заслуживающий лишь уважения.

Вообще же, по словам Сары ханым, Лев владел, по меньшей мере, пятью-шестью языками. Впрочем, для того поколения и того круга людей, владение не двумя, а тремя-четырьмя (а порой и больше) языками было не исключением, а нормой.

– А вот этот, левее и чуть ниже Левы, это Юсиф Салимов. «Мой кавалер» добавляет Сара ханым, смеясь. Мы с ним учились вместе в гимназии. Его отец Мовсум Салимов дружил с моим отцом. Тоже нефтепромышленник, миллионер. Их дом стоял (теперь уже не стоит, на его месте возведена очередная многоэтажка) в том же квартале на улице Видади, бывшей Церковной, что и наш, так что мы были соседями. Они часто бывали у нас дома. А нас, детей, вместе водили гулять на бульвар. На тот самый бульвар, который сегодня только очень старые бакинцы называют еще «старым бульваром».

Старый бульвар – это в те годы короткая полоса благоустроенного берега, стиснутая с обеих сторон бесконечными рядами причалов, складов, пакгаузов, матросских пивнушек и забегаловок. Одна из них за свои круглые окна получила название «Подзорная труба», прямо как в романе Стивенсона. Начинался бульвар от дома Бакинского губернатора, (в советское время там размещался Дом медработников, в котором, кстати, в начале 60-х гг. проводилась выставка живописных работ Сары ханым. Сейчас и этого здания уже нет.), то есть от площади Азнефти и доходил до Ольгинской (потом ул.Джапаридзе, теперь М.Э.Расулзаде). Потом, в тридцатые годы, бульвар продолжили до того места, где стоит парашютная вышка, и эта часть получила название «новый бульвар», в отличие от «старого», еще позднее, в 60-е, по инициативе и под руководством Алиша Джамильевича Лемберанского, возглавлявшего в те годы Бакгорисполком, была построена «Бакинская Венеция», и уже последней была достроена та часть, что протянулась от парашютной вышки до Морского вокзала.

– Мы гуляли на бульваре, катались на роликовых коньках. Да, да, не удивляйтесь! Тогда это было очень модно.

Воистину, все новое – это хорошо забытое старое – думаю я, вспоминая недавнее (в конце 90-х) повальное увлечение молодежи роликовыми коньками.

– Нас с нашей няней Анной Михайловной привозили на папиной машине. У моего отца был большой автомобиль марки «Бенц», один из первых в Баку. Водитель, доставив нас уезжал по другим делам. А потом приезжал за нами и отвозил домой. А Юсуфа приводила на бульвар воспитательница француженка. Я хорошо помню, как она звонко кричала на весь бульвар «Jozef, vienez ici!» – «Жозеф (то есть, Юсуф), идите сюда!», а он, хохоча, убегал от нее.

Позднее отец отправил его учиться в Англию, в Лондон. А потом началась революция и он уже не вернулся, так и остался в Англии.

 

 

Воспоминание о Юсуф беке Чеменземенли

 

После советизации Азербайджана вся моя семья переехала в Стамбул, где я училась во французском коллеже.

Впервые я увидела Юсуф бека Везирова в Стамбуле в 1921 году у Фуад бека Кёпрюлюзаде (известный турецкий филолог, историк, публицист). Каждую пятницу у Фуад бека устраивались приемы, на которых обычно собиралась азербайджанская интеллигенция: Али бек Гусейн-заде, семья Ахмед бека Агаева. Там присутствовала его жена Ситара ханым Везирова, дочери Сурейя и Тейзер, тогда студентки университета, затем Ягуб бек и Юсуф бек Везировы, Ахмед Джафар оглы и другие лица, некоторые ученые турки. Фуад бек очень любил азербайджанцев и всегда приглашал их, в том числе и моих родителей, на эти приемы у себя на вилле, на берегу Мраморного моря.

В то время Фуад бек Кёпрюлюзаде, молодой еще ученый, уже был известен своими трудами в Европе. Он очень дружил с семьей Ахмед бека Агаева и Али бека Гусейн-заде, с которыми мой отец был близко знаком еще в Баку. Мои родители иногда брали и меня на эти приемы, хотя я тогда была еще ученицей французского коллежа.

О Юсуф беке я слышала, что он был до 20-го года послом Азербайджанской Демократической Республики в Турции и пользовался большим уважением как у турок, так и у азербайджанцев. После знакомства с ним они с Ягуб беком, сестра которого была женой папиного двоюродного брата, пришли к нам на Новруз-байрам. Моя мама обычно готовила сладости и всегда отмечала этот праздник. Юсуф бек произвел на меня большое впечатление своей эрудицией, интеллигентностью. Со мной он беседовал, как со взрослой, что мне очень льстило. Он часто бывал у нас вместе с Ягуб беком до 1922 года, когда мы услышали о его отъезде в Париж. Там учился его младший брат Мири бек, тяжело заболевший туберкулезом. Мири бек скончался в Париже, а Юсуф бек в 1926 году вернулся на Родину в Баку. После письма министру иностранных дел ему было разрешено вернуться на Родину.

 

 

 

 

О Саре ханым сказано и написано очень много. Выдающийся ученый с мировым именем, прекрасный художник и педагог, интеллигентная, обаятельная, стойкая и мужественная женщина со светскими манерами, в совершенстве владеющая восемью языками, прекрасно играющая на фортепиано, обладающая энциклопедическими знаниями, надежный и преданный друг. И все-таки, образ этой уникальной личности будет не совсем завершенным, если не рассказать о ее безграничной и невероятно трогательной любви к кошкам, которые обитали в ее доме всегда и занимали особо почетное место. Их бывало много – редко две или три, обычно пять-шесть, а иногда десять и даже больше. Я привожу лишь некоторые рассказы Сары ханым об этих удивительно умных, ласковых и верных ее маленьких друзьях.

 

Евгения Ашурли.

 

 

 

«Кошки у нас жили всегда, мы даже не представляли себе дом без кошек. Мои родители их очень любили, но никогда не заводили кошек специально и, тем более, не покупали породистых, престижных животных. Кошки просто оказывались в нашем доме. Иногда, маленький котенок сидел в парадном или во дворе нашего дома, и мы впускали его, а иногда, гуляя с гувернанткой и увидев маленького беспомощного котенка, приносили его в дом, выхаживали его. Плакали и долго переживали, если котенок не выживал.

Вообще, я хочу сказать, что кошек обожали все Ашурбековы. Я сейчас не могу припомнить кого-либо из Ашурбековых, не державших в доме кошек. Помню, у Мехти Кули бека, нашего близкого родственника, у которого мы с родителями часто бывали в гостях, для кошки была сделана по специальному заказу очень красивая резная кроватка с бордовым шелковым матрасиком и кошка возлежала на ней как королева».

Спрашиваю у Сары ханым ее мнение о причине такого отношения к этим маленьким зверькам, не потому ли, что кошка у мусульман считается священным животным.

«Я думаю причина не только в этом» – отвечает Сара ханым, поглаживая удобно устроившуюся у нее на груди кошку. Кошка ухоженная, большая и пушистая. Сара ханым смотрится как бы позади, на втором плане, время от времени приглаживает ее шерсть маленькой аристократической ручкой, чтобы лучше меня видеть. «У каждой семьи бывают свои традиции, свои пристрастия, – продолжает Сара ханым, – вот и у Ашурбековых было пристрастие – кошки. Ведь кошки такие верные, преданные друзья! Это все выдумки, что кошки привыкают к дому, а не к хозяевам. Если кто-то в нашей семье заболевал, кошки не отходили от постели больного. И когда кто-либо из прислуги приносил им еду, они не ели.

Моя мама перед смертью долго болела, она страдала астмой. Ее любимая кошка не отходила от нее, спала у нее в ногах, а после маминой смерти часто заходила в ее комнату, бродила по ней, неохотно выходила, когда ее звали, почти не принимала еду. Вскоре она умерла».

Сара ханым и ее сестры сохранили эту семейную традицию на всю жизнь. Увидев на улице маленького, беззащитного, сиротливо сидящего котенка, приносили его в дом, лечили его, ухаживали за ним, кормили из пипетки, если он был совсем маленький. Затем подросший котенок становился полноправным членом семьи. Кошки в квартире жили по своим кошачьим правилам, не были ни в чем ограничены, и все их шалости воспринимались как должное. Вспоминаю тот случай, когда мы все собрались за столом на Новруз байрам. Аделя ханым, сестра Сары ханым, разливала чай. Вдруг одна из кошек прыгнула с буфета ей на плечи. Аделя ханым вздрогнула и едва не выронила из рук чашку с чаем. Кошка удобно устроилась у нее на плече и свысока смотрела на всех присутствующих.

«Хорошо, что мы собрались в этой квартире, а не в Шахском переулке» – произнесла Сара ханым, испуганно посмотрев на сестру.

В Шахском переулке (ныне переулок Мирза Фатали) находилась квартира сестер Сары ханым. Большая, с высокими потолками и высокой старинной мебелью. При прыжке кошки с того огромного буфета, Аделе ханым пришлось бы нелегко (она самая маленькая и хрупкая из сестер и еще окончательно не поправилась после перенесенной аварии). Спрашиваю у Сары ханым, почему она не воспитывает своих кошек.

«А вы можете представить себе воспитанную кошку, говорящую на французском, играющую на фортепиано, и умеющую пользоваться всеми столовыми приборами?» – со смехом спросила успокоившаяся Сара ханым и уже серьезно продолжила: «Мы не знаем, как воспитывать кошек. Ни крикнуть, ни оттолкнуть, ни прогнать их с того места, которое они облюбовали, мы не можем. Папа всегда делал замечания и даже серьезные внушения прислуге, если замечал, что с кошками обращаются некорректно».

Спустя некоторое время я принесла Саре ханым набор открыток с кошками разных пород. На обратной стороне открыток было подробно расписано как и чем их кормить, как воспитывать и как ухаживать за ними. Сара ханым внимательно прочла и, отложила открытки в сторону – «Нет, это не для нас. Мы держим бывших бездомных кошек, а у них совсем другие рефлексы». На минуту задумалась и рассказала следующее:

«У нас было принято по праздникам, или когда происходили какие-либо приятные события, угощать кошек сырым мясом. Обычно их кормили только вареным, поскольку так предписывал врач. А мы, дети, любили по праздникам украшать кошек красивыми бантами. И вот, однажды, я надела кошке свое любимое жемчужное ожерелье. Оно было длинным и я обвила им шею кошки несколько раз. Кошка выглядела великолепно, и мы позвали маму посмотреть на нее. Мама, вопреки нашему ожиданию, сильно испугалась и быстрым движением освободила ее шею от такого украшения, затем объяснила нам, что кошка может погибнуть, если ожерелье сдавит ей шею. После этого случая мы никогда больше не украшали кошек, даже бантами».

Сара ханым очень любила рассказывать о своих кошках. В период ее болезни, когда она уже не могла самостоятельно вставать на ноги и большую часть времени проводила сидя или полулежа на своей маленькой тахте, я решила записывать ее воспоминания. Сара ханым относилась к этому очень серьезно. Любила перечитывать мои записи. В свои 95 лет она читала без очков, правда писать приходилось крупно и, по возможности, разборчивым почерком. Когда Сара ханым уставала, она закрывала глаза и, казалось, засыпала. Но всегда продолжала свой рассказ с того самого места, на котором остановилась. Память у нее была феноменальной. О ее памяти любили рассказывать сестры, Марьям ханым, Аделя ханым и Назима ханым (Ситары ханым уже не было в живых). Особенно часто они рассказывали о том, как Сара ханым работала над своей последней книгой «История города Баку». Работала по вечерам, до поздней ночи в окружении кошек, которые ей никогда не мешали. Не мешал ей и включенный почти на полную громкость телевизор. Сара ханым лишь изредка бросала взгляд на экран и продолжала работу. И уже поздно ночью, когда перед сном все вместе садились за стол пить чай и сестры начинали обсуждение понравившихся им передач, Сара ханым вступала в разговор так, как будто вместе с ними смотрела их.

С такой уникальной способностью Сары ханым столкнулась однажды и я. Это было уже после ее 90-летнего юбилея, на одном из четвергов после смерти Назимы ханым, самой младшей из сестер, когда, как принято, собрались близкие люди и молла читала Коран. Кошки находились в комнате и внимательно смотрели на нее. Я заметила, что их не пять, а четыре. Спросила у Сары ханым, рядом с которой я сидела, где же Мися. Мися – это любимая кошка Назимы ханым. Сара ханым начала рассказывать, как Мися неожиданно исчезла из дома и как она с сестрами искала ее во дворе и на улице почти всю ночь. Я представила трех маленьких пожилых женщин в ночи, на темной улице и мне стало страшно. На мой вопрос, почему же они не позвонили нам, Сара ханым ответила «Ну что Вы! Разве можно беспокоить!». Такой она была всегда.

Однако разговор затянулся, и молла бросала укоризненные взгляды в нашу сторону. Сара ханым, казалось не слушала ее чтения и не замечала ее взглядов. После окончания яса, этого печального мероприятия, когда люди стали расходиться, Сара ханым подошла к молле и что-то тихо ей сказала. Я увидела красивые, широко раскрытые, полные удивления глаза этой женщины. После ухода моллы я спросила Сару ханым, чем же она ее так удивила. «Я ей сделала некоторые замечания по тексту, – ответила Сара ханым, – я помню Коран наизусть, хотя в детстве не очень хорошо его знала, и мне однажды в турецкой школе сделали замечание. Помню, я тогда очень расстроилась».

Сара ханым и не замечала своих уникальных способностей.

 

Во время болезни Сары ханым у нее жили три оставшиеся кошки: слепой Пусик, красавица Аннушка и молодой строптивый Барсик (вторая любимица Назимы ханым умерла вскоре после исчезновения Миси).

После смерти Сары ханым вскоре умер Пусик. Барсик при каждом удобном случае пытался выбежать из квартиры, особенно, когда приходили люди. Пришлось его выпускать во двор. Приходил он только поесть. Так продолжалось около месяца. Однажды он не появился. Все поиски оказались безуспешными.

Аннушка прожила в квартире семь месяцев после смерти Сары ханым. Большую часть времени она сидела на узеньком подоконнике окна и смотрела во двор. Она не прибегала, когда мы ее звали есть, приходилось брать ее на руки и нести к миске с едой.

А исчезла она совсем таинственно. Перед днем рождения Сары ханым (первым после смерти) в квартире делалась генеральная уборка. Женщины, делавшие уборку, собирали некоторые старые вещи в большую коробку от телевизора, подаренного Саре ханым к 90-летию ее родственником Игорем Ашурбейли. Аннушка сидела на шкафу в прихожей и внимательно наблюдала за ними. Когда настало время ее кормить, я обнаружила, что ее нигде нет. Испугалась, подумав, что она умерла где-нибудь в укромном месте. Позвала соседку. Мы долго искали Аннушку, но в квартире ее не было. Не оказалось ее ни во дворе, ни на улице. Мы не могли понять как ей удалось убежать и куда. Скорее всего, она спряталась в коробке, в которую складывали вещи, и ее вместе с коробкой вынесли во двор. Но ни во дворе, ни на улице ее не нашли, ни на следующий день, ни позднее.

Но кошки продолжали «оказываться» в квартире Сары ханым и после ее смерти.

Кто-то из котят приходил сам и садился под дверью. Кого-то приносил в зубах дворовой пес, помощник охраника. Я его застала за этим занятием, когда он нес уже третьего по счету котенка. Это был интересный момент, сначала я увидела под дверью одного котенка, потом, где-то через полчаса второго. Ну, а как появился третий стало уже ясно.

Вот и сейчас в этой удивительной квартире живет слепая кошечка Китти, появившаяся полгода назад совсем маленьким котенком на лестнице, у двери в квартиру. Китти освоилась, перестала ударяться о мебель и чувствует себя полноправной хозяйкой квартиры. Встречает и провожает каждого, кто приходит, с удовольствием принимает подарки – игрушки и «кошачьи сладости».

Маленькое повествование о Великой женщине и ее любимцах хочется закончить фразой Сары ханым «Так что,вот ТАК!» Она этой фразой заканчивала каждый свой расказ.